Достояние павших  - Сергей Малицкий

Сначала он поднялся на первый ярус, постоял у входа в трапезную и посмотрел, как Хила беззвучно переставляет тарелки на полках в кухне, а вечно недовольный и какой-то бледный, словно тот же Гантанас, Уинер водит кистью по столам и скамьям, обновляя их цвет, который Тису все равно казался черным.

Затем он поднялся на второй ярус, постоял у входа в зал собраний, посмотрел сначала на проход на большую галерею, где все еще должен был быть странный рисунок, на котором все башни Стеблей одной высоты, потом на внешнюю лестницу, с которой можно было бы увидеть странную монолитную вазу с надписью – «вторая ваза», но не пошел ни туда, ни сюда, а поднялся на третий ярус.

Здесь он пожалел, что стал подниматься по лестнице южной башни, а не северной, потому как куда приятнее было бы постоять у дверей классов Брайдема, Гантанаса и Юайса, чем у дверей Бейда, Синая и Грана, потому что Гран всегда казался Тису слишком сладким, Синай слишком занятым какими-то расчетами и заботами, а Бейд был занудлив до самоупоения. Можно было бы перейти по коридору в северную башню, наступив на большой люк, который предназначался для поднятия наверх, на среднюю башню горячего вара или смолы, тем более, что как-то разбойная троица даже пыталась его открыть на втором ярусе, чтобы плеснуть на проходящего под ним Тида холодной воды, но Тис не пошел туда. Если он начал подниматься по южной башне, значит должен подняться по ней.

«Никогда не бросай начатую работу».

Затем он поднялся на четвертый ярус, который для средней башни был последним, но стоять там не стал, хотя и с удовольствием бы послушал, как в своем классе Габ рассказывает об оружии и доспехах, а Пайсина в малом зале объясняет, как надо хватать противника, когда борешься с ним без оружия. Здоровяк Бич всякий раз вызывался быть ее боевой куклой. Она прикладывала его о циновки, он морщился от боли, но был счастлив, что прекрасная Пайсина прикасается к нему.

Потом Тис поднялся на пятый ярус, но не стал задерживаться у классов Роута и Деоры, и сразу пошел еще выше, чтобы оказаться на верхней площадке южной башни.

Солнце по-прежнему пылало холодным пламенем, а ветер обжигал жаром, и на площадке северной башни по-прежнему стоял Олс, но что-то изменилось.

Или даже не так. Не изменилось. Что-то было не так. Отличалось от его ожиданий.

«Ты никуда не денешься», – наверное не в первый раз взревел Олс, прикладывая ладони ко рту, и Тис вдруг подумал, что он и в самом никуда не денется, но почему-то Олс не видит его, хотя Тис видит Олса. И хотя бы в этом Тис был сильнее Олса, пусть даже Олс мог раздавить Тиса одним пальцем.

Особенно если окажется рядом во плоти.

«Где мертвые?» – спросил себя Тис.

Где все те мертвые, которые донимали Джора. Где они?

Ведь Тис сам видел их. Здесь они должны быть если не во плоти, то уж точно в осязаемой отчетливости. Он должен слышать запах тлена, видеть провалы на месте их глаз. Ощущать прах их рассыпающейся одежды. Где они?

Он посмотрел на среднюю башню и вдруг понял, что она такой же высоты, как и ее соседки. Здесь она была точно такой же. И он мог бы ступить на ее верхнюю площадку и перейти к Олсу и попробовать проткнуть его светящимся ножом Фуара. Но вместо этого Тис подошел к лестнице и спустился на ее верхний ярус. Туда, где под настоящим солнцем стояли котлы с застывшей смолой, баллисты и смешная труба с линзами в ней.

Здесь ничего это не было.

Внутри несуществующего или невидимого яруса средней башни стояли мертвые. Хозяева и защитники крепости. Те, кому она принадлежала. Чьим она была достоянием. Они не были похожи на ожившие трупы. И смертельные раны не украшали их тела. И их одежда не осыпалась в прах и глаза не проваливались. Они стояли рядами поперек всей средней площадки, пусть даже многих в этих рядах не хватало, прорехи были видны. И их силуэты светились тем же самым пламенем, которым отсвечивал нож Фуара на поясе Тиса. И они стояли так, светясь, сотни, тысячи лет.

«Боже мой, – прошептал про себя или подумал Тис. – Святой Нэйф. Создатель небесный и творец земной. Что же это такое? Почему? Зачем? Как!?»

Он не чувствовал ни ужаса, ни страха, ни удивления. Лишь боль пронзала все его тело, и к этой боли добавилась еще и боль в сердце, потому что все воины, которых он видел, все защитники крепости, которые наяву давно уже обратились в прах, не просто продолжали стоять мглистыми тенями. Здесь, за чертой мрака они как будто обладали плотью, едва ли не большей, чем скорчившейся от боли Тис, и кроме всего прочего, почти все они были детьми лишь немногим старше его самого, одиннадцатилетнего.

Мальчишки и девчонки.

Что значит его боль по сравнению с их болью?

Что значат мучения тех, кто проходит через четыре предела, с мучениями тех, кто застыл в вечном карауле. Или этот караул не вечный?

Тис медленно двинулся вдоль ряда мертвых, не в силах избавиться от ощущения, что они видят каждый его жест, но ощущают его как полет мошки, и, наконец, увидел ее.

На каменном постаменте ближе к передним бойницам стояла ваза. Она была выполнена из стекла или хрусталя, поскольку была прозрачна, и холодное солнце, проникая через бойницы, сияло на ее контуре, но главным было то, что находилось внутри нее.

На дне вазы колыхалось что-то живое. Что-то, подобное сердцу, вырванному из груди и опущенному в стекло. Тис оглянулся на ряды воинов, стоявших позади него, и понял, что их недостаток объясняется неполнотой вазы. Она растрачивает себя. И растрачивая, отпускает. И отпустив несчастных, по зароку или по магии обрекших себя на тысячелетнюю длинноту, лишает крепость защиты.

«Четыре предела», – подумал Тис и снова посмотрел на вазу. И увидел ее как будто впервые. Разглядел множество трещин, как будто она была собрана из осколков и кое где осколки были не найдены и их заменяли осколки клинков. Разглядел, что внутри нее не бьется живое сердце, а колышется что тягучее и алое, словно кровь тысяч воинов выпаривали на огне, пока она не превратилась в рубиновый камень, оставшись при этом жидкой. И увидел рисунок на постаменте и надпись. Рисунок был точным очертанием тени вазы от солнца. Единственное, что не совпадало, это линия, которая обозначала уровень содержимого. На рисунке она была выше на две трети. И на ней стояла отметка – одна тысяча двести шестьдесят шестой год от восхождения святого Нэйфа. Отметка, вырезанная в камне, как будто кто-то сумел обратить его в воск.

Тис оглянулся на строй мертвых. Они стояли не шевелясь.

Сейчас был одна тысяча двести семьдесят восьмой год. Он сдвинул брови. Точно так. Одна тысяча двести семьдесят восьмой год от восхождения святого Нэйфа. Мага, колдуна, святого угодника или пророка, который претерпел ужасные пытки, но низверг страшного демона Мэйласа. Смотритель был здесь двенадцать лет назад. И за двенадцать лет уровень содержимого этой вазы снизился на две трети. Значит, осталось шесть лет. Через шесть лет на этом ярусе не останется никого. И тогда четырех пределов не станет. Но почему ваза стала пустеть так быстро? И чем смотритель чертил линии на гранитном постаменте? Наверное, тем же, чем и вырезал слова на вазе во дворе крепости.